Пэчворк
Hermann Kant
Patchwork
2011
Мой друг Хиннерк склонен к конструктивному недовольству. Если я долго ничего не писал, он начинает слать мне начала для романов, задуманные для того, чтобы дать мне толчок. Последний звучал так: «Она хочет развестись, сказала женщина мужу, она этого больше не выдержит. – Если всё дело в деньгах, ответил он, то всё можно устроить проще, вытащил из шкафа револьвер и застрелился. – Вот это подарочек, сказала женщина; двусмысленность сказанного заставила её рассмеяться».
Совсем не плохо, но это должно было вылиться в описание кризиса некоего брачного союза и в обращение к прошлому – кто эти люди, как револьвер попал в шкаф? – поэтому я предпочёл лучше высосать что-то из пальца. Роман, о котором Хиннерк потом сказал, что он беден действием и многословен. Между строчками стоял невидимый и бросающийся в глаза призыв: Держись поближе к пульсу жизни, дружище! Чтобы поддержать меня на этом пути, он переписал тщательным зюттерлином[1] слова одного учёного, разъяснявшие, что такое маньеризм. Должно быть, он затратил на это уйму времени; слова о том, что М. свойственна бедность действия, сопровождаемая излишеством форм, были энергично подчёркнуты.
Готовность Хиннерка помочь мне не иссякала, он хотел устранить и излишества, и бедность, а заодно и освободить меня от формализма, поэтому уже на следующий рабочий для почты день он обеспечил меня достаточным количеством действия. Бумагами, представлявшими собой письма, заявления, заключения, судебные иски, решения и анонимные жалобы. Около четырёх фунтов оригиналов и копий в огромном конверте шокирующего желтого цвета. Нечего и думать о том, что получив этот дар, я был способен на что-то большее, чем бегло его пролистать.
Это требует пояснений, поэтому кратко скажу, что произошло: Вечером того дня, когда пришёл пакет с документацией от Хиннерка, я должен был ехать на встречу с читателями, от которой я бы охотнее всего отказался. Причина называется просто: подагра, но её следовало бы назвать изобретением дьявола. Это безобразие в течение нескольких лет меня почти не беспокоило, но в ночь перед давно назначенным выступлением в Ц. оно на меня набросилось.
Так поздно уже не откажешься; разве что, если бы ты заранее предупредил книголюбов, которые должны были собраться ради тебя: Люди, оставайтесь дома, мне придётся тоже остаться; избавьте себя от зрелища, в котором к пульту не просто подходит старый человек, а подползает больной старик; и избавьте меня от опасности – посреди только что задуманного по всем правилам немецкой грамматики предложения выкрикнуть что-нибудь из-за приступа подагры! – Но было уже поздно.
И тут понимаешь, самое позднее тогда, когда с проклятиями втискиваешь себя в автомобиль, что управление транспортными средствами осуществляется преимущественно суставами пальцев ног. И скоро замечаешь, что эта мука пробуждает сознание. Что казалось давно погрузившимся в подсознание, энергично всплывает на поверхность и утверждается через сопротивление отвратительной боли. Если колымага должна тронуться с места, ты должен двигать костями. Ты можешь сколько угодно выть, когда нужно выжать сцепление одной из ног; кричать и рыдать, когда другая нога должна с педали газа перейти на педаль тормоза, но ни в коем случае не допускай угрозы движению транспорта и оставайся за рулём хозяином твоего пути.
Поскольку такая даже не езда – сплошное насилие над собой –, вызванная властью костной чумы, ограничивает возможности даже опытного водителя, я оставил шоссе Норд-Зюд ради остальных участников движения, ради ждущих меня читателей и, не в последнюю очередь, ради меня самого. Но это значило переход с гладкой тропы европейского качества на дорогу в лучшем случае второй категории, чьи ямы и ухабы когда-то давно были экономно обработаны битумом. Поэтому я чувствовал, что каждое из колёс находилось в каждый момент моего поступательного движения не только в стремительном перемещении вперёд, но и в стремительной смене положения относительно других колёс. То в яме, то на холме, то в ложбине, то в трещине, то ниже остальных колёс, то выше их, то объединённое в квадригу с ними – но всегда только на неуловимое мгновение в каждой из позиций.
И если я редко жалею о том, что не продвинулся в компьютерных науках дальше Basic и не стал композитором алгоритмов, на этом бугристом участке второстепенной дороги, ведущей к месту выступления, я жалел об этом всерьёз. Потому что будь я специалистом по информатике, мне не пришлось бы описывать изменение конфигурации ходовой части моей прыгающей машинки расплывчатыми словами неуловимое мгновение, я сумел бы загнать его в формулу для компьютерной обработки, в которой нашли бы место наряду со скоростью и давление в шинах, и сила амортизации, и общий вес, и тип транспортного средства, и встречный ветер.
И зачем всё это? Может быть, чтобы в рамках исследования мобильности как явления обобщить частоты колебательной тряски, на которые должен рассчитывать благодаря устройству дороги тот, кто отправляется в путь из П. в Ц., чтобы исполнить там публичную песню о самом себе? Ничего подобного. Мне просто нужно было отвлечься от пытки, которая усиливалась тогда, когда я должен был нажимать на ту или другую педаль.
Я говорю об этом неохотно, потому что не хочу служить примером снижения расходов [на здравоохранение], но сказать придётся: Будь то большая боль или маленькая болячка, я держу в узде и их, и таблетки для борьбы с ними – когда я задаю себе трудные мыслительные задачки. Я знаю, что возразить ликующему хору голосов Die Gedanken sind frei! – Мысль свободна! – но с потребностью завыть или завизжать, связанной с серьёзными повреждениями, я могу справиться при помощи мыслей. Далеко не всегда, и никогда при помощи проблем мирового уровня. Но когда меня захватывают загадки бытия, способ срабатывает нередко.
Например, изобретение компьютерной программы, из которой можно было бы узнать коэффициент грохота, зависящий от проезжей части на участке от П. до Ц., наверняка существенно отвлекло бы от пронзительного раздражителя в ступне. Но как уже было сказано, я был намного дальше от жонглёра формулами, чем П. в Мекленбурге от Ц. в Бранденбурге. Поэтому я осмотрелся, выбирая для себя более знакомый мыслительный полигон, чтобы отгородиться от прострелов. Такой полигон, на котором правит не столько булёва алгебра, сколько алфавит. Такой, на котором ценится тот, кто не только находит подходящее слово, но в случае надобности может придумать более подходящее. Если же положение или рассказ этого не требуют, и многословное предложение не поддержано извилистым действием, то читатели склонны говорить о витиеватом не-реализме. Или переписывают для твоего же блага строгие статьи из суровых трудов. Иногда зюттерлином и в таких выражениях, которые глубоко проникают тебе в уши и болят, будто тебе эти уши собираются оторвать. Конечно, по сравнению с ломотой в конечностях это не более чем нежное прикосновение, но того-кто-дёргает-тебя-за-уши это заставляет нести на почту пачку бумаги, наполненной действием. Во всяком случае, если его зовут Хиннерк и он склонен к конструктивному недовольству.
Разумеется, он не знал ни о прибытии его посылки ко мне в тот момент, когда я буду, стеная, переживать одновременно сборы для поездки в Ц. и атаки подагры, ни о роли острых проблем в борьбе с оскольчатой болью. Он хотел освободить мою голову от ненужного и снабдить её нужным; а пока я смеялся над тем, что он написал, я не позволял пальцам ног становиться моими полновластными командирами. Поэтому я называю его посылку CARE[2]-пакет, собранный заботливым другом для беззаботного друга.
Он не сообщил, откуда у него эти бумаги, но сопроводил их пространным введением, написанным рукой опытного рисовальщика, поэтому мне не пришлось просматривать всю пачку, бумажка за бумажкой. В сопроводительном письме говорилось, что это материал для романа о современности, который ждёт, чтобы я приложил к нему свою писательскую руку. Действие романа может просто следовать приложенным документам об основных событиях, которые были достоверны и заверены, оставалось только заменить имена.
Осенью 1990 года бухгалтерский эксперт Язон Пассванг из Итцехо в Гольштейне приобрёл участок на краю деревни Бляйкен в северо-западной части Мекленбурга и за несколько лет сделался бедствием для этих мест. Вскоре после своего прибытия он объявил о том, что собирается в трактире «Под дубами» прочесть лекцию, вход свободный, на тему: Объединению да – объегориванию нет! Он обещал критически рассмотреть изложенное в Основном Законе триединство: собственность, наследственное право и отчуждение собственности. Поэтому жаловаться на пустоту зала не приходилось. Публике нравилось слушать, что говорилось образным языком об опасностях и возможностях, приезжий не собирался никого вербовать, и это казалось честным. По мере того как новый сосед приводил поучительные примеры из той жизни, которая должна была бы стать и их жизнью, они всё больше осознавали, что это полезный сосед.
Достоинство человека, конечно, превыше всего, сказал Язон Пассванг, а я перевёл это из сокращенного варианта Хиннерка в насыщенный фактами развёрнутый текст, пусть достоинство на первом месте, но сердцем Конституции является параграф о собственности. Тот, кто понял этот раздел, понял мироустройство. И прочно стоит на ногах. Но кто ж его знает, что значит пассаж: Собственность обязывает. Пользование собственностью должно служить благу общества. Конечно, есть учёные комментарии и судебные решения, из которых можно почерпнуть примеры, но если немецкий народ желает разобраться в том, что за обязанности он согласно преамбуле на себя взял, то ему один путь – к нотариусу.
Или может быть в зале для танцев «Под дубами» найдётся кто-нибудь, кто может так сразу сказать, что значит для вещественной жизни положение четырнадцать два Основного Закона, и что должен делать бюргер, чтобы от его пользования своей собственностью была в тоже время польза для общественности? В этом случае он, Язон Пассванг, Бляйкен-Выселки, телефон как на вывеске, просит ему позвонить. Но уже сейчас можно сказать, что он и сам не мог бы под присягой сказать, когда использование новых штанов одновременно служит пользе общества. Как бухгалтерский эксперт он, однако, знает, что в правовом государстве жизнь должна быть документально подтверждена. – Жители Бляйкена и посетители деревенского трактира «Под дубами» не остались, по словам Хиннерка, в этот вечер в накладе, а их новый сосед, чьи советы по ведению хозяйства были скорее не дороги, а дёшевы, мог, наконец, сказать то же самое о себе. Почти мимоходом упомянутый телефонный номер, а также его никак не мимоходом полученные знания в делах счетоводства и отчётности пользовались у жителей Бляйкена возраставшим спросом.
Они посмеивались, когда он сопровождал свои платные услуги присказкой, что он ничего не имеет против свободной демократической Конституции, пришедшей на смену фюреру, но думает, что правильное ведение бухучёта ей не повредит. Если быть точным, считал Хиннерк, то выкрутасы Пассванга с Конституцией не просто показали местным, откровенно смеявшимся над его произношением, как хитёр этот приезжий, но и подтвердили, что свободный и демократический общественный порядок принят и в муниципальном образовании Бляйкен.
Хотя моё понимание заканчивается там, где звучат двусмысленности с упоминанием фюрера, я не стал задерживаться на этой мысли, Язон мог появиться вообще чёрт его знает откуда. Но я не удивился, когда подробный отчёт Хиннерка усилил мою неприязнь. Насколько полезной была профессиональная деятельность аудитора, говорилось там, настольно же сильно приводили в замешательство предпринимателей-новичков его прибаутки. При этом никто не оспаривает заслуг этого человека.
Склонность к национальным обертонам не помешала ему уговорить одного бывшего армейского повара, который занялся тату & пирсингом, не указывать в качестве названия профессии прокольщик. Другим, которые колебались, начинать ли новое дело, он говорил, что пусть это и звучит как лозунг: Обогнать, не догнав или: Вытащи себя из болота за собственные волосы! –, тем не менее, слоган Jobless but not hopeless – Без работы не значит: без надежды – правильный. Только самостоятельность ведёт к независимости. Его концепция звучит: Предпринимательство снизу! или Grass-roots enterprises! – и он хочет помочь его процветанию, проверяя и исправляя учредительные документы фирм. Однако необходимо сразу смотреть дальше.
Он знает, что однажды достигнутый благодаря порядку контроль породит собственность; он знает также, что её нужно охранять. Легко сказать, только как это сделать в свободном демократическом государстве, которому одному принадлежит монополия на насилие? Зубами и когтями? Да, зубами и когтями, но и только? Это не отпугнёт ни одного вора.
В отличие от американца, германцу, к сожалению, не позволено иметь оружие. Или только в стрелковой гильдии или в спортивном обществе. В зарегистрированном обществе, во всяком случае. В обществе бумеранга, например, или арбалета. Как, в северо-западном Мекленбурге нет ничего подобного? – о, эти сорок лет! Плохо, но это можно изменить, надо посмотреть. Хорошо, с бумерангом могут быть проблемы, это отталкивающий инструмент, далёкий, как страна его происхождения. Австралия, Африка, Америка. Слишком далеко для поездок в объединения шефов или партнёров, крайне затратно.
Совсем другое дело арбалет. Там, где упомянут арбалет, вспоминается и Швейцария, расположенная на расстоянии поездки на пикник, страна Вильгельма Телля по соседству. Выглянув за край собственной тарелки – Tellerrand – остаётся только перепрыгнуть через этот край. Перепрыгнуть, так сказать, TELLerrand. Это так и следует писать. Часть tell в слове Tellerrand – большими буквами. Только за то, что это оружие стало у Шиллера предметом искусства, ему хочется назвать арбалет не просто интеллигентным оружием, но и как в слове TELLerrand снабдить слово интеллигентный выдающимися буквами ТЕЛЛ и возвысить до слова инТЕЛЛигентный. Вернёмся к арбалету: пусть он и не представляет собой штурмового орудия демократического порядка, жители Бляйкена могли бы основать объединение и сделать его артиллерией для защиты безопасности и собственности. То есть арТЕЛЛерией.
Педанты или Korinthenkacker – звучит как «какальщики из Коринфа» или «какающие мелким изюмом» – у него в Коринфском заливе есть лучшие друзья, поэтому не следует толковать это выражение как ксенофобское, так вот, педанты могут из слов Телля: «Сильный могущественнее, когда он один» сделать вывод о тяготении поэта к принципу фюрера, но оставим это. Он не критик драматургии и не коринфский какальщик; кстати, педантом он становится тогда, когда во вверенных его заботам хозяйствах заходит речь о хозяйствовании. О доходах, расходах, прибылях, убытках, покупках и их документальном подтверждении. О да, когда речь идёт о самой ничтожной бумажке, которая может быть упорядочена и рано или поздно привести к денежному эквиваленту, он становится педантом и если не какает мелким изюмом, то крохоборствует. Занимаясь мелкой собственностью, он служит всеобщему благу, проверяя и приумножая, и не скупясь на советы по налогообложению.
Он смотрит дальше крошек и кучек, он видит их собранными вместе в большую кучу. Как собранное в груду добро, на которое немедленно начнут притязать другие. Это свойство человеческой натуры. Поэтому собственность и нуждается в защите. Не порохом и свинцом, скорее при помощи идеального средства. Уважения и престижа, идеальных доспехов, которые называются также имиджем. Легко говорить: Каждый кузнец своего счастья, ещё проще понять выражение: Каждый художник своего образа. Репутация – это ценность, которая приобретается собственными заслугами, говорил он. В рассматриваемом случае благодаря основанию зарегистрированного общества стрелков из арбалета. Общества, чья деятельность будет сопровождать становление системы ценностей в Бляйкене, до тех пор, пока муниципальное объединение и его бюргеры не приобретут славы железной неуязвимости.
Не надо беспокоиться, говорил он, речь идёт не о том, чтобы подгонять их под образ Вильгельма Телля и посылать на пост, вооруженными арбалетом, речь идёт только о создании репутации людей, обладающих способностью отразить нападки врага, приобретённые в процессе натягивания тетивы и поражении цели.
Дорогие читатели – живёте ли Вы в Ц., где я оказался в конце потрясшей меня поездки и заковылял в зал, предназначенный для встречи, или живёте в местах, расположенных вдоль дорог первой категории –, дорогие читатели, прежде чем Вы спросите, начал ли я уже работу над романом, для которой меня вооружил Хиннерк, и прежде чем я перейду от его предисловия к заметкам, которыми он сопроводил деятельность Язона Пассванга во второй части своего послания, должно быть сделано следующее признание:
Что бы ни говорило против арбалетчика из Итцехо, одно может быть засчитано в его пользу: Введение, написанное придирчивым зюттерлином, которым друг Хиннерк хотел вытащить меня из западни маньеризма, его рассказ о проверявшем и учреждавшем Язоне Пассванге пошли мне на пользу. Я говорю о своей поездке на встречу с читателями, через пни и колоды, в сопровождении жесточайшего костолома, когда к подагре присоединялись волны щебёнки и вышибали из меня неприличные ругательства. Предисловие моего друга и мои попытки вспомнить текст требовали приложить столько усилий, что им удалось значительно заглушить и боль, и злость. Если уж я красноречиво приветствую ослабление напряжённости в глобальном масштабе, то это локальное облегчение я готов был воспеть на самых высоких нотах.
Так как речь идёт в первую очередь об аудиторе, а не обо мне, то я не стану останавливаться на моей встрече с брандербургскими читателями. Совсем отказаться от этого я всё же не могу, потому что их тёплый приём заставил меня сделать на обратном пути одно неприятное предположение, связанное с крайне приятным ощущением: Вскоре после объезда Ораниенбурга по гладкой и пустынной в вечерний час дороге мне показалось, что свирепствовавшие в моей ноге силы заметно ослабли.
Видимость не обманула. Там, где подъездная дорога встречается с федеральной трассой, моё бедствие исчезло. Это было чудо, которое надо было принять молча, но я не мог ограничиться песней без слов по поводу окончания страдания. Нужно было сказать открытым текстом: Если от дикой боли осталось только лёгкий дискомфорт, потому что я не знал причин прихода и ухода подагры, то эта перемена ощущений должна была быть связанной с моим чтением на встрече с читателями. Если не с самим текстом, то с приёмом, которым он был встречен. То есть всё же с текстом.
Если это было так, то мы имеем дело не с чудесным исцелением, а с самоисцелением. Или нужно говорить о воображаемой болезни? Может быть, я только вообразил этот приступ, а потом вообразил его уход? Или я выздоровел, потому что окунулся в Ц. в энергию толпы? Должен ли я считаться мнимым больным, как это описано у Мольера, или болезненно мнительным? – Или мне помогла эта поездка по ухабам и выгнала беду из членов? Сотрясающий кости Вельзевул – пробирающего до мозга костей чёрта?
Вот бы сейчас здесь оказался Хиннерк! Тот знал ответы на такие вопросы. Как художник он разбирался в чертях и вельзевулах. Он с ними разбирался, как работающий человек разбирается с мнимыми больными и мнительными писателями. И как рисовальщик со степенями – с мнимыми рисовальщиками. Он бы с лёгкостью высказался с воспитательной целью и о «Мнимом больном» Мольера. К тому же он умел писать слова Malade imaginére или Manierismus зюттерлином. – Но вокруг были только тёмные луга долины Хафеля. Я должен был сам помочь себе разобраться с подозрениями в том, что я либо жаждущий аплодисментов Нарцисс, либо готовый принять участие в пьесе мнимый больной. В этом мне помог пряный аромат свежескошенной травы, принесённый в машину ветром с Хафеля, он подсказал ключевое слово.
Что хорошо от холода, то хорошо и от жары, говорил мой дедушка, когда на сенокосе не снимал вязаного жилета. И я себе сказал: Что помогло избавиться от страданий, поможет избавиться и от страхов. Например, от опасения, что ломота в костях была только фантомом, который растаял от аплодисментов в Ц. Или от другой великолепной идеи: будто бревенчатая дорога дубинками выбила жгучие узелки из моих костей. Тем не менее: что помогло от приступа, могло бы помочь и от подозрения, что мои мучения мне только приснились, а во время аплодисментов в Бранденбурге я пришёл в себя. Развеял иллюзию. – Поэтому я снова взялся за заметки Хиннерка, вспомнил слово за словом. За этим сложным занятием я не забывал следить, чтобы оставалось достаточно внимания для возвращения домой без аварии, мимо саксонских велосипедистов и мекленбургских косуль.
По описанию Хиннерка, только общество арбалетчиков начало обретать форму, Язон Пассванг снова завёл речь о пользе возврата к прошлому. Это была зажигательная речь, в которой он преподнёс жителям Бляйкена поворот вспять как прогресс. Если уж с финансовой стороны, говорил он, не каждому легко понять, как при пользовании собственностью думать об общем благе, то давно назрела необходимость быть сдержаннее в применении техники, что пойдёт только на пользу и общему, и личному благу.
Нет, он не станет пугать народ предложением отказаться от электрического стартёра. Ничего похожего. Или всё же что-то похожее, в принципе речь идёт всё о том же. Теория ищет применения в практике. Вопросы звучат так: Ради климата – обратно к стартёру с пусковой рукояткой? Нет, нет! Стоит только вспомнить о количестве разбитых лучезапястных суставов и голеней. Тогда, может быть, назад к старой поворотной ручке стеклоподъёмника? Ну да, почему бы и нет? Или кто-нибудь знает случай, когда кто-то захотел подышать свежим воздухом и переломал себе пальцы?
Существует связь, говорил он, между применением электромеханических помощников в области транспортного сообщения и физической и функциональной деградацией в межчеловеческом общении. Замена рукоятки электрическим стеклоподъёмником привела к ослаблению человеческого в человеке. Позвоночник, шишковидная железа, крибле-крабле-кислота и тому подобное. Поэтому было бы полезным увеличить жизненную силу, возвратив вращающуюся рукоятку стеклоподъёмника.
Речь идёт о пространстве,– пояснил Язон Пассванг и записал Хиннерк, чтобы я мог обдумать это наряду с подагрой, зверьём и встречным движением,– которое можно назвать пространством радости, в котором польза каждого сочетается с пользой для общественности. Или для всех сразу? Или делится на всех в равных частях? Или обладает свойством одновременности? Или временности? Или просто одним?
Когда простые слова, например собственность или общественность, а также словечки одновременный или одно начали доставлять мне хлопоты, едва я пытался о них задуматься на моём обратном пути из Ц. в П., я понял, что мне пора возвращаться в мою пещеру. Стрельба в суставах, езда, чтение, поклоны перед публикой – когда всё это собралось вместе, то стало в какой-то момент непомерной ношей. Поэтому я, теперь свободный от боли, отбросил все лишние мысли и позволил автомобилю на остатке пути мчаться без задержек.
Когда я оказался, наконец, в своей хижине, усталый и разбитый, зато избавленный от подагры и радостный, я поел колбасы с хлебом и пивом и, прежде чем забраться в постель, бросил взгляд на бумаги Пассванга, чтобы завершить этим день. Их было мало и в то же время слишком много. Как иначе объяснить, что я не мог ни спать, ни бодрствовать, и погрузился если не в кошмарный сон, то в какой-то полусон? Вокруг меня кружили мысли и лица, которые говорили то, что я и так знал: Язон Пассванг простёр свои идеи над северо-западной частью Востока, а Хиннерк прислал мне почтой целый мешок листочков, на которых было написано всё то же: Я. П. из Итцехо был не рвачом, помышлявшим о личной выгоде, он был из числа двинутых помощников. Таких привечают в местах, где пришлось со многим распрощаться[3]. Он был полезен в делах ведения счетов, а в остальном намного менее полезен. Но именно в остальном он был особо воинственен. Спасатель, который переломает тебе рёбра, вытаскивая из воды, и будет продолжать тебя тянуть, хотя ты просто хотел искупаться. Он был из тех, кто во имя мира всё время затевает свару. Креститель язычников, который примется тебя топить, если ты захочешь остаться язычником. Это не будет относиться лично к тебе, только к неправильной идее, которая тобой владеет. Он же пришёл для твоего блага; не можешь, что ли, этого понять?
Сначала Бляйкен понимал, и на вопрос, где народ, кричал: здесь! И на вопрос, кто тут народ: мы! Следуя старому учению, он обзавёлся для нового бытия новым сознанием. Вытаскивал себя за косу из болота, хранил документацию к каждому дыханию, видел во сне, как бумажка к бумажке собирается бумажная мечта, сменил свою нишу на объединения. Некоторые советы казались ему чудаковатыми, а постепенно таким стал казаться и советчик. Слово за слово, сначала тихо, потом громче. За вопросами по содержанию последовали несдержанные ответы. Писались жалобы, подавались иски; начался судебный спор. Разгорелись религиозные войны.
До этого, согласно рассказу моего друга Хиннерка, вследствие неутомимой и неумолчной активности Язона Пассванга, в Бляйкене было и движение арбалетчиков, и зелёная платформа, требовавшая отказа от электрического стеклоподъёмника в пользу рукоятки, вращаемой с применением физических усилий. Этот порыв потерпел поражение, потому что партия Левая голосовала против этой рукоятки, которую она высмеивала как маховик доктора Фаустуса. – Вполне возможно, что эта реплика мне только приснилась.
Но другие идеи, которые пришли в Бляйкен вместе с Язоном Пассвангом и прижились там, не выдуманы. Например, переносная кафедра по образцу применяемых в Гайд-Парке, такая подставка для оратора, которая была когда-то автомобилем Trabant, на котором прежний владелец ездил сорок лет. Основание, которое гражданин из Итцехо указал в своём обращении по поводу допуска этого транспортного средства-платформы, звучало так: Что в английском Гайд-парке сердито, может быть в немецких краях только дёшево!
Учреждение согласовало, TÜV разрешил; с тех пор помощник прогресса Пассванг ездил, поместив разрешения инстанций в файле на инструментальной доске рядом с мини-арбалетом общества Телля, от общины к общине и озвучивал перед жителями северо-западного Мекленбурга новейшие идеи из мини-кара. Это привело к жалобам из идейного центра «Под дубами», в которых шла речь об уменьшении товарооборота. Вместе с ответами бухгалтерского эксперта они образовали первый блок свидетельств того времени, беглым знакомством с которым я обязан Хиннерку.
После поездки в сопровождении подагры я занялся акциями Пассванга из других материалов уже вплотную, хотя и в полусне. Обрывками фантазий, узорами идей, образчиками действий, из которых я собственными нитками сшил лоскутное полотно Язон. Он ставил протест-подест, как владелец называл эту передвижную сцену, на ярмарочных площадях и деревенских лугах и усугублял слухи о конце культового кино, о речи министра финансов, который обещал стране золотые горы, если в каждом городе будет находиться игорный дом, заострял их ораторским вопросом: Вместо кино лучше казино? При этом он не забывал посоветовать должностному лицу сделаться крупье в Game Point «Под дубами». Или переметнуться к культу и возвести физическое упражнение Pole Dance в его качестве характерного танца в ранг ведущего явления культуры.
Пусть это мне, скорее всего, приснилось, я имею в виду предупреждения в адрес министра и адепта игры из свёртка Хиннерка. Фантазия это была, или нет – перспектива столкнуться с возрастающей путаницей заставила меня на следующее утро действовать: Я приложил к документам Хиннерка листок, на котором написал ему, что этот сублимирующий формы бытия материал о Язоне Пассванге заслуживает другого автора. Лучше всего подошла бы молодая, нахальная и сильная женщина.
Потом я положил прочитанное и непрочитанное обратно в чрезвычайно большой и чрезвычайно жёлтый конверт, заклеил его снова, сел в машину, поехал на почту и по дороге обсуждал сам с собой вопрос: Не сообщить ли мне ландрату района, к которому относится место моего чтения и выздоровления Ц., о воздействии дорог его земли, и не посоветовать ли ему разобрать ещё несколько дорог и создать тропы «Антиподагра», обозначив их вывесками и собирая специальную плату за проезд, что послужит одновременно и частному, и коммунальному благу.
Видя перед собой пакет Пандоры от Хиннерка, который аварийным жёлтым цветом предупреждал об опасности заразиться навязчивыми идеями Язона Пассванга, я решил, что прежде чем давать советы должностному лицу, лучше задать вопрос лекарю: Действительно ли состояния подагры зависят от состояния дорог, то есть лечатся шоком от тряски по щебню. – Ясное дело, с таким вопросом я не мог обратиться к любому врачу, заставляя его тем самым размышлять о выписке для меня направления деликатного свойства.
К тому же я знал очень мало подходящих, то есть подходящих для меня докторов. И ни одного не было поблизости. По телефону это казалось невозможным, раз уж это в любом виде было невозможным. Разве что мой домашний врач. Но у него был отпуск, а заместителю я бы с большой неохотой позволил его замещать. – Оставался один в соседнем городке, который лечил меня когда-то при крайней необходимости. От подагры. Но он отпадал из-за его давешних манер. Я не мог спросить его по прошествии стольких лет, помогает ли мотокросс от костолома. Главное, что мне мешало, повторяю, это его поведение тогда.
В этом месте рассказа, как, наверное, подметил бы Хиннерк, вполне подготовлено появление в истории доктора. Это так, но мы довольствуемся неожиданной вставкой: Несколько лет назад, летом, перед задней дверью моего дома появился мокрый и почти голый человек, который держал перед животом мокрую как мышь собаку, казалось, что он принёс собаку мне. Эта парочка издавала своеобразное пыхтение, я не мог бы точно сказать, кто из них двоих так пыхтел. Не могу ли я открыть им садовую калитку и выпустить их с участка, спросил господин. Его собачка, которую звали Баньо, уплыла от него по течению в тот момент, когда он намеревался поменять купальные плавки на другие штаны. Он был полностью измотан, когда ему удалось выбросить собачку на берег. Возвращаться к месту купания снова по воде было невозможно; там остались их вещи и документы. Ему придётся нести Баньо через деревню, но путь преграждают мои ворота. – То есть ему нужно пройти на улицу; я открыл калитку и пожелал почти голому господину и мокрой собаке всего хорошего. Это ему должно было пригодиться, потому что несчастный был не просто почти голым, а как показывал его голый зад, не имел на всём теле никакого покрытия, кроме собаки из рода золотых ретриверов.
Мы, жители юго-восточного Мекленбурга, обладаем большей живостью, чем жители северо-запада, может быть, благодаря нашей близости к Бранденбургу, но я не знал, было ли это правильным – молча пропустить неодетого незнакомого человека, который нёс перед животом соломенно-жёлтого кобеля через деревню. Зато я точно знал, если бы я отвёз на машине этого практически потерпевшего кораблекрушение к месту купания, начались бы разговоры о моём круге общения.
Что случилось с ними дальше, я не знал; я знал об этом меньше, чем об уходе Пассванга. Благодаря Хиннерку я узнал, что последнее произошло после вечера песен, названного Tuttifrutti-Event, бухгалтер-ревизор проводил его через микрофон своего Гайд-парк-траби. По словам Хиннерка именно неутомимо повторявшийся припев: Liebe die Tutti und kose die Frutti! – оказался последней каплей и побудил Бляйкенцев вернуть артиста в Итцехо. Этому не мог воспрепятствовать даже известный бывший проповедник[4], который в угрожающей газетной колонке проводил параллели между притчей о блудном сыне, историей Ясона и другого невыносимого певца[5]. – Параллели, сказала в этой связи спикер Левой партии, пересекаются только в вечности, она имела в виду, видимо, бесконечность.
Довольно вставок, возвращаемся ко мне, к тому, как я размышлял перед зданием почты, к какому врачу обратиться по вопросу подагры, прежде чем я начну информировать ландрата относительно лечебных свойств его дорог. Скажу ещё пару слов о медике из соседнего местечка: Неважно, почему я тогда поехал именно к нему; важно то, что я этого больше не повторял. Или как бы Вы, дорогой читатель, поступили, если бы кто-то, кого Вы когда-то встретили одетым только в мокрую собаку, сделал вид, будто он Вас никогда не видел?
В белом маскировочном костюме и без золотого ретривера, он был для меня сначала просто незнакомым врачом, к которому я обратился за помощью. Но по пыхтению, которое, стало быть, принадлежало ему, а не его собаке, я его узнал. Я получил свой рецепт, сказал спасибо и похромал восвояси, прилагая усилия, чтобы не трясти возмущённо головой из-за его молчания. Я говорил себе, что может быть хозяин и собака дали друг другу клятву вечно держать язык за зубами в связи с мокрым делом в деревне П. .....