Hermann Kant

*

Остальные ещё не видели, но уже слышали, слышали шалмай, гитару и барабан, слышали мелодию, которую все узнали, хотя она сегодня звучала как марш, слышали, как высокий голос выводит на манер советских запевал: Эту песню каждый знает, каждый знает, каждый знает/ и весь город распевает/про пастор Гаука корову.^[1]

Теперь все столпились на краю террасы и смотрели на процессию, состоявшую из трёх пожилых дам и мужчины средних лет. Участницы шествия, все как одна маленькие и кругленькие, были одеты во что-то невообразимое, участник мужского пола, маленький и сухонький, выглядел почти фешенебельно. Запевале принадлежал мальчишеский тенор, одна из спутниц отбивала ритм, третья дула что было мочи в шалмай, а четвёртый участвовал в параде постольку поскольку.

Между лестницей и соседкой они добрались до припева, который звучал так:  Да, давай, запевай, запевай, запевай/ про пастор Гаука корову/оу, ай, запевай/про пастор Гаука корову!

На трибуне полный восторг, больше никаких мыслей о Каире, и при таком переливающемся через край вокале – никакой более речи о том, что переполняло боязливое сердце Пауля-Мартина Корморана.  Все отбивали руками такт поднимавшемуся по лестнице музыкальному формированию и внимательно слушали, в то время как три старые женщины и не такой старый мужчина, первые – раскрасневшиеся от усилия и старания, а последний – покрасневший  от усилия и смущения, выстроились в ряд перед почти радостным Кормораном.

Солистка теперь молчала, одна из хористок говорила, вторая кивала ей в такт, мужчина не знал, куда себя девать, и все слушали поздравительную речь, которая была такой: Агитка Левая Безродная из Кленовой Лощины  поздравляет и представляет актуальные строфы богатой традициями песни сельскохозяйственных рабочих, три четыре: Шлезвиг-Гольштейн омыт морями, омыт морями, омыт морями/торгует осси^[2]-языками/ и пастор Гаука коровы!

  Так пела старушка с голосом мальчика, а в припев вступили женские голоса и шалмай:  Да, давай, запевай, запевай…Но вместо последнего запевай женщины резко оборвали пение и хорошо отрепетированным хором прокричали: И так далее, новая строфа, три четыре, и опять зазвучало соло: В замену тем, что уже оттяпаны, уже оттяпаны, уже оттяпаны/ получит Пауль новые клапаны/ от пастор Гаука коровы./Да, давай, запевай, запевай, запевай….

Снова последовал резкий обрыв, вновь приказ самим себе, новый куплет музыкального произведения, которое оставалось наивным круговым пением до тех пор, пока Агитка Левая Безродная из Кленовой Лощины не превратила его в наивную песню сельскохозяйственных рабочих:  Коммандитисты не шутили, не шутили, не шутили /и целую марку забашлили / для пастор Гаука коровы…

Но прежде чем хор сумел вновь, резко оборвав пение и отдав себе очередной приказ, продолжить, всех опередил Корморан, обратившийся к певшим от всего сердца женщинам и подпевавшему вполсилы мужчине, он воскликнул:  И так далее! – Просто замечательно! Я благодарю вас от всей души!

 Он пожал руки всему квартету, три четверти которого были сбиты с толку, а одна четверть, мужская, испытала облегчение: Окажите мне такую любезность, исполните оставшуюся часть песни, которая должна быть очень объёмной, поскольку мне известен оригинал – ближе к вечеру. – Тогда и воздействие песни будет глубже.

Благодаря своему многолетнему опыту критика он умел понимать обиженные взгляды артистов, поэтому поторопился с объяснением, которое он произнёс очень почтительно: Эта дама, ведущая специалистка по международной торговле, должна срочно вылететь в Цинциннати, штат Огайо, США, и должна до этого что-то срочно обсудить со мной. Важные вопросы дифференциации качества медико-технических изделий в зависимости от региона…

Тут и вице-министр Шлуциак вспомнил о необходимости применения языковой культуры в обращении с творческими людьми и добавил с располагающей улыбкой: Кроме этого, супруга юбиляра объявила эмбарго на некоторые понятия, встречающиеся в вашем метком тексте. Старая история: как написано, цензуры нет… Но вы выпейте, пожалуйста, чего-нибудь!

Херберт Хенклер применил самые угловатые из своих движений, когда предложил дамам из Безродной Левой: Что касается вашей боевой песни: Может быть, вы захотите разучить следующий текст, лучше, когда покинете зону действия табу: Моет Гаук свой штази-акт, целую папку, целую папку / потому что корова туда накакала/ пастор Гаука корова…

Он тут же завоевал сердца Агитки Левой Безродной, во всяком случае, её женской части. Певцы сменили инструменты на столовые приборы, наполнили тарелки и спели с горячим сердцем и полным ртом: Оу, ай, запевай/про пастор Гаука корову…

Тут Пауль-Мартин Корморан, немного громче, чем в первый раз, но, прежде всего, немного резче воскликнул: И так далее!

Пение Агитки тотчас смолкло, три подруги по борьбе посмотрели друг на друга, как три смущённые старые дамы из Кленовой Лощины, а не воинственный боевой товарищ, казалось, был обрадован. Юбиляр пожал ему руку и поскольку он неохотно обижал людей, если того не требовала профессия, то сердечно проговорил, с легким налётом экранизированного Ваймара: Значит, это Вы руководитель этого бравурно-музыкального предприятия? В любом случае, я вам благодарен, глубоко признателен, мои дамы, мой господин, встретимся позже!

Но когда он отвернулся прочь, то натолкнулся взглядом на Феликса Хасселя, развеселённого до глубины своей хирургической души, который сдерживал неистовый смех и только и мог что молча показывать своей нагруженной вилкой в сторону мужской, но не очень мужественной части Агитки Левой Безродной, и, наконец, сказал: Я не знаю, что его сюда привело, но я знаю, каким бравурно-музыкальным предприятием он руководит. Перед тобой стоит достойный господин Ауфдерштель, шеф подразделения, ответственного за медицинское обеспечение той клиники, которая снабдила тебя запчастями из Техаса, нет, из Огайо.

Фрау Бирхель хлестнула боковину своего кресла свёрнутой газетой и произнесла своё, давно ожидаемое: Боженьки, нет!; Энне и Ильзе ограничились беглым взглядом на управленца, потому что одной он был слишком известен, а другой слишком неизвестен, Грит Шлуциак подавала улыбкой сигналы подполковнику Хенклеру, что характеризовало её как женщину вамп: вот перед ним мужчинка, которого он принимал за мужчину. Хенклер сигнализировал, что просит прощения, и поймал взгляд супруга этой корсарши, который открытым текстом говорил, как мало нравилось министру такое взаимопонимание.